– Родился я 8 декабря 1926 года в Башкирии. Воспитывался в детском доме. В 41-м году окончил семь классов. Два года работал на военном заводе. На фронте – с 1944 года. До этого, в 43 году заканчивал в Ростове школу радиотелеграфистов, где нас готовили для воздушно-десантных войск и партизанских отрядов, но направили в сухопутные войска на Первый Украинский фронт. С августа 44-го по 9 мая 45-го участвовал в боях в составе Первой гвардейской Краснознамённой танковой армии. Войну закончил в Берлине.

…В феврале 45-го года, когда мы перешли польско-германскую границу в районе города Лансберг, на реке Варта, остановились на ночёвку в богатом доме. На красивом комоде я увидел красочный журнал формата нашего «Огонька». На обложке было изображено что-то среднее между лицом человека, мордой медведя и рылом дикого кабана. С рожками, которые пробивались через дырки рваной шапки-ушанки с красной звездой. И надпись: «Красноармеец-сибиряк».

Министр пропаганды гитлеровского правительства Иозев Геббельс вдолбил в сознание немцев, что доблестная армия фюрера за 1941-44 годы уничтожила в Красной армии всех русских, украинцев и белоруссов. И там сейчас служат дикие люди с Дальнего Востока. В пищу они предпочитают человечину. А дикарь, изображённый в журнале, грызёт окровавленную детскую ногу.

Прошло ещё два или три дня. Мы продолжали наступление. Сплошного фронта не было, немцы организовывали нападения на наши войска. Довольно активно действовала их авиация. Когда мы уходили из этого Лансберга, налетела группа штурмовиков «Фокевульф». На самой малой высоте обстреливали нас из пушек и пулемётов. Пули отскакивали с огнём от булыжной мостовой, это страшная вещь.

И мы с одним товарищем забежали во двор, увидели вход в подвал и спустились туда. Было темно, когда глаза немного привыкли, смотрим, там люди. Женщины, старики, дети. Они увидели нас и со страхом сбились в дальний угол.

А я тогда по детской глупости курил. И друг мой, Ваня Олихненко из Кемерова тоже. Мы свернули свои цыгарки, стоим, курим. От этой толпы отделилась довольно пожилая женщина, подошла к нам, спрашивает по-русски: кто мы такие?

Потом выяснилось, что она была санитаркой на Первой мировой, попала к нам в плен и два или три года жила в Астрахани. Прошло много лет, но она помнила некоторые русские слова и мы могли как-то изъясняться.

Мы говорим: «Мы – красноармейцы. Красная армия пришла». Она это перевела своим. Потом она немного осмелела и спросила: «Откуда вы? Москва? Киев?». Я говорю: «Я – с Урала». А Ваня: «Я – из Сибири». Она говорит своим: «Он – сибиряк». Потом подошла к Ване, извинилась и под шапкой у него провела вот так рукой. Обернулась к своим и что-то сказала. Я понял примерно так: «У сибиряка рогов нету».

И мы услышали общий вздох облегчения… Вот, вроде культурная нация, а насколько въелась им в мозги эта пропаганда.

…Я сидел с радиостанцией возле машины. Снаряд (или бомба) разорвался над головой и что-то в меня ударило. А было жарко. Апрель, дни стояли очень тёплые. Пот тёк, я его вытирал всё время. Камни летели, какой-то песок. Когда ударило, я подумал – осколок кирпича.

Я постоянно работал на радиостанции. Радистов вечно не хватало. В сутки приходилось спать несколько раз по 10-15 минут. Головной телефон я почти никогда не снимал. Поэтому крупный осколок ударил по дужке телефона (я почувствовал тупой удар).

Потом чувствую – что-то течёт по лицу. Думал – пот, а это оказалась кровь. Голова немного кружилась. Кто-то из наших увидел – позвали сержанта-санитара. Он пришёл: «О! Черепное – давай в госпиталь». Я: «Да нет, нормально». Он сделал мне перевязку и пошёл доложил старшему врачу полка, капитану Егоровой: «Радист ранен». А она близорукая была, в сильных очках. Пришла, давай меня смотреть. Я говорю ей: «Не надо, товарищ капитан, у меня всё уже там успокоилось». – «Нет, надо посмотреть!»

Развязала повязку, чуть ли не носом залезла в рану. «Черепное! Надо в госпиталь».

Я в госпитале не лежал. В палатке хирургического отделения хирург осмотрел мою рану (вот такая лупа у него была) и говорит: «Череп не задет. Зашивать времени нет. На перевязку!» (Потом осколки выходили года два. Почешешь голову – что-то царапает. Смотришь – осколок вышел!).

А я на носилках. Меня девочки-санитарки прямо с носилками на стол к хирургу клали. Прямо с носилками потом сняли, поставили на траву. Ещё почище обстригли на темечке волосы, обмыли чем-то вонючим, перевязали. Я встал, говорю: «Девочки, не надо меня больше носить, я сам пойду».

Вышел из палатки, нашёл нашу машину и сел в неё. Капитан Егорова ещё не всех сдала в госпиталь. У одного рука была отбита, у другого глаз вытек и в ухе – дыра: пуля прошла через ухо. Я ему по дороге ещё говорил: «Чего ты отрастил такие лопухи? Были бы они поменьше, пуля прошла бы мимо. Теперь будешь мучиться всю жизнь». Он говорит: «Зато серьги большие повешу».

Егорова меня увидела: «Не остался! Я тебя!» А я: «Товарищ капитан! Давайте сажайте меня на гауптвахту! Сколько хотите! Но я не останусь».

Не хотелось от своих отрываться. Это считалось, особенно в последние месяцы войны, нехорошо.

…К 40-летию Победы всех фронтовиков награждали орденами «Отечественной войны». Кто имел ранение – тому положен был орден первой степени, а кто не ранен – второй. Меня тоже вызвали. Сидит подполковник запаса, пишет списки. «Воевал?» – «Воевал». – «Доказательства?» – «Вот, орден Славы, медали за Варшаву, за Берлин». – «Понятно. Ранен был?» – «Был». – «Справка есть?» – «Нет». – «Тогда не ранен». – «Как это не ранен? Вот, на голове посмотрите». – «А ты докажи, что эту рану ты получил не ударом бутылкой по голове в пьяной драке в ресторане».

Я говорю: «Ух ты! Такого оскорбления я ещё не слышал. Я никогда не искал этих справок, а теперь буду искать». Несколько лет писал по архивам. И нашёл. В 1996-м мне вот это прислали.

Справка

257 гвардейский зенитно-артиллерийский полк 4-й гвардейской артиллерийской дивизии

Рядовой Кононченко Виктор Петрович на фронте Великой Отечественной войны получил 22 апреля 1945 года общую контузию и множественное мелко-оскольчатое ранение в теменной области, по поводу чего находился на излечении в МСР-539 с 24 апреля 1945 года. Из которого выбыл 4 мая 1945 года».

…В районе боёв я на радиостанции большей частью работал один. А связь надо держать постоянно. Начальник связи полка капитан Шерстюк сидел рядом со мной. Главная станция даёт сигнал: «АС-5» – это значит перерыв 5 минут. Я ему: «Товарищ капитан: «АС-5». Тут же плюхаюсь головой на стол и мгновенно засыпаю.

Проходит минуты три, капитан начинает меня будить. Не получается. Тогда он меня начинает щипать. Вот это плечо у меня всё синее было ещё недели две после войны.

Последнюю радиограмму от штаба дивизии я принял 2 мая, находясь в Берлинском зоопарке. (До Рейхстага было метров четыреста, я его видел). На территории зоопарка лежало много убитых зверей.

Радиограмму принял зашифрованную. Передал её, как положено, офицеру штаба. Тот пошёл, расшифровал и возвращается бледный: «Ты чего это принял?» – «А что? Всё нормально». – «Ты принял радиограмму от немцев!» Я: «Товарищ капитан, да вы что? Мне передал её старшина Лытнёв. Я его по почерку знаю!» – «Нет, если б ты знал содержание, ты бы не спорил!» Говорю: «Я уверен, что принял её от старшины Лытнёва!» – «Запрашивай, пусть повторят».

Я выхожу в эфир: «РПТ номер такой-то. Не понял, повтори радиограмму номер такой-то». Он в ответ – восклицательный знак (это означало: удивляюсь). И повторяет ещё раз радиограмму. Капитан видит: я пишу тоже самое, что и раньше: цифра в цифру.

Он молча ушёл, доложил командиру полка. Тот выходит из своей машины, идёт ко мне. Вижу, он на взводе, ну, думаю, сейчас мне врежет ни за что. Но командир полка не дошёл до моей машины несколько шагов. Кто-то крикнул: «Товарищ подполковник! Генерал!» (Командир дивизии приехал).

Не доходя до моей радиостанции, комполка развернулся и пошёл встречать генерала. Докладывает, а тот ему вопрос: «Чем вы так возбуждены?» – «Да вот, радист принял радиограмму от немцев». – «Какую?» – «Там сказано: «Прекратить огонь. Оставаться на достигнутых рубежах до особого распоряжения».

Генерал говорит: «Это мой приказ…».

Ни капитан, ни подполковник больше ко мне не подходили, и я был избавлен от неприятностей.

А радиограмма эта означала, что началась массовая капитуляция Берлинского гарнизона, которую мы и наблюдали на местности: немцы выходили из подвалов, бросали оружие, поднимали руки. Их формировали в колонны и отправляли на восток.

Кто-то из наших ребят сказал: «Жаль. До Ламанша остаётся всего один дневной переход».

Вечером 2 мая наш полк из района зоопарка вывели на западную окраину Берлина. Приказ: «Отдыхать!» Машины с пушками поставили в длинный ряд вплотную друг к другу, выставили охрану. Мы, радисты, заняли небольшой домик. Я лёг спать 2 мая где-то в 8 вечера (чуть солнце начало садиться). И проснулся во второй половине дня 4 мая. Проспал почти двое суток.

5 мая проходила подписка на госзаём. Это был уже четвёртый государственный военный заём. В 44-м году мы подписывались на 25 рублей (а солдатский оклад был 8 рублей 50 копеек). Каждый месяц у нас высчитывали два рубля 50 копеек, на руки отдавали 6 рублей.

А к 5 мая у нас на руках были оккупационные марки. На них ничего нельзя было купить, поэтому солдаты и офицеры от нечего делать играли на них в очко. Сотни проигрывали, сотни выигрывали.

Капитан Шерстюк пришёл к нам с полевой сумкой, туго набитой марками. Раздал по пачке – считайте. Я насчитал: 1200 марок, это значит 600 рублей. В ведомости было написано: Кононченко. Подписался на заём на сумму 600 руб. Сдал наличными 600 руб. И подпись.

6 и 7 мая в лесу под Берлином командование организовало нам отправку посылок домой. Привезли с немецких складов рулоны разных тканей, обувь: мужскую, женскую, детскую. Посадили двух солдат за швейные ножные машинки. Они строчат из белого материала посылочные мешки.

Подходит солдат. «Так, тебе три метра на костюм хватит?» Отмеряют ему три метра костюмной ткани. «Жена есть? Какого размера? Вот ей на платье». «У тебя обувь какого размера?» – «42». – «На!» – «У жены какого?» – «38». – «На!» – «Дети есть?» – «Есть». – «Какие размеры?» – «Да я не знаю, они без меня уже четыре года растут». – «Ну сколько лет?» – «Пять и восемь». – «Ну вот бери».

Дают солдату белый мешок, он туда всё это складывает, иголкой зашивает, химическим карандашом пишет адрес… Бросают все эти посылки в кузов «Студебеккера» и поехал. Обратный адрес: «Группа советских оккупационных войск в Германии».

8 мая начальник штаба приказал: «Настройте приёмники на Москву. Будет передано важное сообщение». У нас на каждой радиостанции – несколько приёмников. Сидим – слушаем.

Вечером объявили: «Тревога! По машинам!». И наш полк снова ввели в Берлин. Дошли до центра. Взяли под контроль один городской квартал. Со всех сторон шлагбаумы и посты: никого не впускать и не выпускать. Внутри квартала поставили машины в четыре ряда: вплотную борт к борту и пушка к пушке. И продолжаем слушать Москву.

А мою радиомашину загнали во двор. Возле машины – вход в подвал. Туда спустились начальник связи полка капитан Шерстюк со своим другом начфином. Они натаскали туда трофейного спиртного, поставили на стол приёмник, ждут сообщение и дегустируют напитки.

Я в своей радиостанции слушал Москву до часу ночи. Ничего не дождался, меня сморило и я уснул. А они бодрствовали и услышали, когда в два часа ночи Левитан сообщил: в Берлине, в Карлхосте, представителями фашистского командования подписан акт о безоговорочной капитуляции. Германия полностью разгромлена, мы победили.

Капитан Шерстюк выбежал из подвала, выхватил пистолет и давай стрелять в воздух: «Что вы, подлецы, спите?! Победа!!!»

Ну, тут все «подлецы» и проснулись. И начали праздновать победу. Весь день 9 мая праздновали.

Был хлеб, был спирт. С кухни принесли котелок солдатских щей и несколько луковиц. Кто-то раздобыл банку голландских шпротов. Да из подвалов наносили всяких вин.

Вообще-то в этих подвалах много было всякого добра. Но продуктов было мало. Только в самых богатых домах консервные заготовки в стеклянных банках. Куры, утки целиком. Но в тот раз у нас ничего этого не было.

9-го мы отпраздновали, а 10-го в шесть утра: «Тревога! По машинам!» – «Куда?» – «Домой едем, на восток!» – «Ха!» Радости более чем!

Отъехали от Берлина километров 30. С автострады свернули влево, в сгоревший лес, по которому мы наступали. Пообедали, поужинали. Команда: «Отбой!».

Вся земля в этом лесу была покрыта толстым слоем золы. Как тут спать? А мы, уезжая из Берлина, набрали с собой пуховиков, подушек, перин (мы брали то, что нам надо, и считали, что имеем на это право). На эту золу расстелили брезент с машины, на брезент – перины, одеяла и подушки.

Переночевали. Утром команда: «Строить землянки». – «Как? Из чего?» – «А вот тут рядом дачный посёлок. Идите туда и что вам понравится – разбирайте». Мы так и сделали.

Построили землянку. А кто-то из наших добыл бочку белой краски. И мы в своей землянке всё выкрасили белым: потолок, пол, стены, нары. А под нарами оборудовали место для железной бочки со спиртом. В дальнем углу я выкопал и оборудовал место, где можно было проявлять плёнки и печатать фотокарточки. Ещё в одно укромное место положили мешок сахара.

Потом приказ: «Всё трофейное сдать на склад». Ходили по землянкам, смотрели. У кого что-то нашли, а у нас не нашли. (Смеётся). Делали так: ложимся на нары вповалку (из бочки вывели шланг), один подкатывается, насосался, отползает. Другой подкатывается… (Смеётся). И несколько дней мы вот так благоденствовали.

В этом лесу разместились все артиллерийские дивизии Первого Белорусского фронта. Лагерь растянулся на двадцать километров. И в одном из полков, на утреннем осмотре на «форму 20» нашли вшей. Тут же поступил приказ: «В одно место снести все пуховики и уничтожить». Снесли, облили керосином и сожгли. А нам привезли соломы с полей, из немецких казарм – прожаренные в вошебойках старые, противные одеяла. И мы… совсем завшивели.

А с этой фотолабораторией… Я имел наглость сказать ребятам, что умею фотографировать. И мне нанесли около десяти разных трофейных фотоаппаратов, из них все плёночные. А я не вдел их никогда. (Смеётся). Я знал «Фотокор-1» со стеклянными пластинками. (В детском доме меня научили фотографировать, готовить реактивы и печатать снимки). И вот я имел возможность портить неограниченное количество фотобумаги и препаратов (благо, этого было навалом).

В эти же дни трое наших офицеров (два старших лейтенанта и капитан) на трофейной легковушке съездили в самоволку в Париж. Посмотрели Эйфелеву башню, погуляли в каком-то ресторанчике. Там их французы напоили. И они вернулись. Потом их долго по следователям таскали, всё выясняли, на каком основании они покинули нашу зону оккупации.

А нам поступил приказ: «Готовиться к параду». В Москву на парад Победы (он был 24 июня) от нашей дивизии поехало два человека, два сержанта. А нам сказали, что у нас в этот же день будет свой парад. Его будет принимать командующий артиллерией фронта, Герой Советского Союза, генерал-полковник артиллерии Калюков Василий Иванович. И мы начали готовиться к параду.[1]

[1] Записано 27, 30 марта и 14 апреля 2010 года на квартире В.П. Кононченко. Гвардии полковник Кононченко скончался 15 октября 2010 года.

***

Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин. А прошлое кажется сном… Истории, записанные в госпитале ветеранов и не только. Ульяновск, 2020

   Генеральный спонсор 

   Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.